Опять забыли выставить вон зимние рамы, немытые окна - контраст меж распахнутыми, и закрытыми, скоро лето, значит я даже не стану утомлять старика просьбами их вымыть, в конце концов их можно выбить, спокойно, рассчитывая силу и закрываясь рукой в перчатке от осколков.
В доме все время должно быть движение воздуха, запах горького сока тополиных почек, родовых потуг вспаханной земли, волчьей течки, далекой речной воды, тинистые заводи, пойменные луга, многоэтажные сине-белые тучи, плывущие так низко, что кажется вот-вот они распорят дымчатые облачные чрева о кованые дымники на каминных трубах моего дома, и прольются быстрыми цыганскими дождями.
Я никогда еще не жаждал жизни, как сегодня. Проснулся оттого, что горели щеки, будто мне надавали оплеух, горели щеки, лоб, скулы, кадык, то ли жар, то ли жадность, во всем доме не сыскать было и глотка воды, нашел немного в конской колоде и промакивая гудящие от апрельского счастья виски понял, что слишком давно не выходил на улицу. Закружилась голова, уперся кулаками в обгрызенный лошадьми край колоды и слышал за спиной и выше, выше хлопанье множества крыльев - на рассвете в наши края возвращались огромные стаи странствующих голубей.
читать дальшеНа круги своя.
Господи, ты вылепил меня из глины, ты вылепил из глины миллионы тел, ты выпустил из рукава перелетную кавалькаду свиты Короля Апреля, всадников сновидений, странствующих голубей, первых муравьев, голубые крокусы, черные комья жирной живородящей земли, оставь меня с ними, молю Тебя, Ты знаешь, я никогда не докучал тебе жалобами и не просил больше, чем могло вместить мое горячее чрево, я все равно все, что желал, брал сам, с избытком, до тех пор пока не проваливался в старинное сияющее забытье маленькой смерти, набитый от паха до горла Твоим огромным миром, который грех не проглотить и извергнуть из дымящейся плоти и снова вобрать.
Оставь меня на земле, даже после того, как закостенею и вынесут, оставь мне твои горькие травы, поцелуи на мосту, трепет белого султана на шляпе в ветреный день, метели, цвет граната, трепет больших неаполитанских уловов, узкие черные лодки земноводной моей Венеции, и огни на холмах, пылающие колеса на холмах в ночь победы и любви, в ночь Летнего Солнцестояния, жар случки и вражды, скрип песка на зубах от плохо промытого салатного листа, смятые простыни прованского полотна, горячий хлеб, который носят в корзинах посланные на рынок служанки и, щебеча с подружками, отщипывают хрусткую горбушку и подносят кусок к теплым губам - пусть с каждым куском они едят мою плоть, пусть я стану после мужчиной, женщиной, горностаем, который прокусывает череп курицы и безголовым петухом, который напоследок мечется по трактирному двору и ржут над его судорогами пьяные вестовые и сводни. Потому что смерть и смех - старшие дети Твоего замысла.
Оставь меня на земле, Великий Мастер, я поцелую край твоего запыленного ремесленного фартука.
Бог, если у Тебя есть руки - это измазанные жидкой блестящей глиной руки гончара, с каждым оборотом круга вызмеивается меж твоих пальцев высокая шея кувшина, плечи, бедра, треугольник лона, обманчивая вялость спокойного мужского члена, пальцы, горбы, родинки, волосы, петля уха, горбинки на носу, кожа оливковая как у горцев, эбеновая, как у эфиопов, коричная, с полуострова Индостан, млечная - британская, золотистые веснушки уроженок Пармы.
Плоть. Я не знал в жизни ничего прекраснее человеческой плоти, любой, любой достойной любви, мужское, женское, больное, здоровое, незрелое, дряхлое, за всю свою жизнь я не видел ни одной некрасивой женщины, ни одного уродливого мужчины, ни одного отталкивающего гермафродита или калеки, хоть мизинец, хоть капризный локон за ухом, хоть оттенок рожистого воспаления, хоть одутловатая щека слабоумного со скошенным черепом, хоть медленные вены на тыльной стороне ладони старика, все это было достойно если не поцелуя, то моей ненасытной яростной памяти.
Какой бы ни была та молния, что поразит человеческую плоть - бледная немочь, пролежни, дурные хвори, колотые и рваные раны, ожирение, кахексия, фурункулы, изуродованные члены жертвы компрачикосов, слоновой болезни, териоморфии - я поцелую место Твоего удара и буду молчать, любить до забытья и даже в забытьи впитывать все биение нерва мира - как греческая губка - последние следы банной влаги.
Потому что нет такой силы, которая оттолкнула бы меня от пиршества человеческой плоти.
В окрестностях материнской усадьбы прохожие редки, старик и его сынок дрыхнут, как сущие во гробех, которые туги на ухо и не услышат архангельского гласа.
Та сила, что заставляет слабый росток выворачивать мостовой камень, та сила, что заставляет женщин сходить с ума раз в месяц, та сила, что бросала меня из постели в постель в бесконечной погоне за ломтями плоти, за усладой не страсти, но сопричастности зрения, осязания и восторга.
Вот мои жилы - в них еще тяжело толкается красная и темная радость крови "я есмь!", лимфатические узлы под челюстью, звездная сыпь, мокнущий в паху шанкр, твоя Восьмая печать, узор на подушечках пальцев, потовые поры, обвислая кожа - я сильно исхудал с зимы, налет на языке, когда-то быстрые стопы и крепкие запястья все, что я носил с благодарностью по свету почти пятьдесят лет, тугая тяжесть праздничной сытости и терпение голода, вкус воды или марсалы после долгой ночной жажды, щетина на щеках, все запахи тела, единственного, которое теперь доступно мне. Хруст суставов пальцев, старый порез на животе, поблекли следы хирургических стежков, выбитое много лет назад из сустава колено - нет, этого мало Господи, любя свою плоть, я всю жизнь тянулся к чужой, для меня тело человеческое неотделимо от красоты породистой лошади, ландшафта, ювелирного шедевра, затканного драконами и ветвями цветущей вишни японского солнечного шелка. Последняя шлюшонка, с половыми губами, съеденными сухоткой, и колониальная дама с ладонями, выкупанными в женском молоке и пальмовом вине, женщины с Таити, плосконосые, с полными губами и глазами священных телиц, говорят, они, распустив свои ночные косы, украсив голые словно смеющиеся на солнце груди бросаются в океанический прибой и плывут, толкают свои смуглые тела сквозь толщу пронизанной полднем воды навстречу кораблям, потому что нет для них большей почести, чем отдаться иностранцу.
Жизнь напролет я захлебывался апрельским небом и плотью Твоей - не говори, что она дурна. Ты лукавил, говоря не желай и не блуди, чтобы плод Твоей гончарной работы был еще желанней.
Окарина возбужденного члена в ладони и межгубная складочка женского мыска, острый бутон клитора - груди полного мальчика и первые завязи на груди девочки, горький опыт старика, плеск ладони пшеничной куртизанки, когда она пробует воду в подмывальном тазу, нефритовые глаза, раскрывшиеся для поцелуя губы, плеши театральных Панталоне и выстриженные тонзуры монахов, короны кос переплетенных жемчужными нитями и шток-розами, корни деревьев на могиле моей матери с провалившейся, заросшей плитой.
Недаром я сейчас сижу, полуголый, висит бургундская духота во дворе пряничного дома с выбитыми стеклами, прихлебываю кислый сидр из щербатого кувшина, пишу, уже не глядя на предыдущие строчки.
И смеюсь. Материнский дом - утроба, вот и замкнулся круг, ты принял зерно моего тела и ждешь, когда спадут последние покровы кожи, мускульной ткани, нервов, вен, костей, останется...
Память.
И безграничное, сухое, как кирпичная крошка, как опьянение гашишина, желание жить и любить всякую Плоть Твою, Твои капканы и торговые дороги.
Мой неутомимый Бог, Триединый Гончар, Король Апрель, Король Рыбак, плоди плоть и пусть не кончится круговерть и кутерьма творения твоего на этой огромной, проклятой, радостной земле.
Да, надо бы сказать старику, чтобы купил в Кламси на зеленном рынке первой черемши и щавеля.
Хочется погрызть хрусткие кисленькие стебли.
На левой стороне челюсти зубы еще целы, они хотят кусать что угодно - дерево в щепы, жареное на шпажке весеннее мясо с кровью и капающим гвоздичным и можжевеловым маринадом, ноготь на правой руке, покусывать алую теплую мочку ушка девушки и вгрызаться в землю, если над головой просвистело ядро или наконец-то старый враг сцапал за фалды и повалил одним броском, мордой в осыпь склона.
Идет Король Апрель. У него коралловые глаза и поступь японского танцора- журавля в белой одежде с квадратными рукавами, с алой повязкой на лбу.
Я люблю тебя.
Больше, чем умею.